На XX съезде ВЛКСМ много говорилось о самодеятельных патриотических клубах и объединениях молодежи, получивших широкое распространение в наши дни. Один из них — петрозаводский научно-спортивный клуб «Полярный Одиссей», который уже 8 лет проводит поисковые экспедиции в прибрежных водах Белого и Баренцева морей. Клуб пропагандирует историко-географические знания, собирает материалы по истории поморского судостроения и мореплавания.
В первом номере журнала за 1987 год мы сообщили о Беломорской комсомольско-молодежной экспедиции журнала «Вокруг света», проведенной при активном участии Карельского обкома ВЛКСМ, Карельского отделения Северного филиала Географического общества СССР.
Продолжаем рассказ об этом плавании.
Из дневника участника экспедиции
Блеклое солнце висело над горизонтом и разливало по всему небу ровный свет. Было далеко за полночь... Серебрились туго натянутые попутным ветром паруса, волны вспыхивали на миг зеркалами, чтобы тут же разбиться о корпус шхуны, засыпав море за кормой сверкающими осколками. «Полярный Одиссей» шел полным ходом прямо на солнце, к Соловецким островам, и весь экипаж — вахтенные и те, кто имел полное право отдыхать в каютах после долгого дня погрузки и предстартовой суеты,— все девятнадцать участников экспедиции стояли на палубе, завороженные белой ночью на Белом море. Сияющая дорожка, которую полуночное солнце выстелило перед бушпритом, будто подсказывала курс нашей беломорской «кругосветке»...
Соловки выплыли из утреннего тумана как мираж: только что вокруг висела влажная, холодная, непроглядная пелена — и вдруг обозначились расплывчатые контуры берегов, суда на рейде, абрисы крепостных башен. Еще немного, и зыбкие силуэты становятся отчетливыми, и вот уже «Полярный Одиссей» стоит под белыми стенами Соловецкого монастыря — можно сказать, географического и исторического сердца Поморья.
Некогда могущественный монастырь, основанный в XV веке и имевший «на откупе» едва ли не весь русский Север, бывшая темница для смутьянов и бунтовщиков и мятежная обитель, сама бунтовавшая против царя, с 1974 года Соловки — государственный историко-архитектурный и природный музей-заповедник. Тысячи туристов ежегодно приплывают на эти острова, чтобы ознакомиться хотя бы с некоторыми из 170 различных памятников старины. И непременно — с каменными лабиринтами.
Лабиринт Большого Заяцкого острова, входящего в Соловецкий архипелаг, небросок — на бугристом, усеянном валунами лугу мы, наверное, и не заметили бы его, если бы не мурманский краевед Владимир Афанасьевич Евтушенко, член нашей экспедиции.
— Вот он, родимый! — радостно, словно встретив близкого знакомого, засмеялся Владимир Афанасьевич, шагая по берегу. Недалеко от кромки воды, там, где студеный беломорский накат поглаживал берег, в траве виднелась выложенная камнями спираль диаметром метров восемь, не более.
— И это все? — разочарованно протянул кто-то.
— То есть как «все»?! — возмутился Евтушенко.— Вон то,— он повел рукой в сторону крепостных стен,— XVIII, XVII, в лучшем случае — XVI век. А лабиринты — неолит, I—II тысячелетия до нашей эры.— И он нежно погладил один из слагающих спираль камней.
Владимир Афанасьевич занимается лабиринтами уже два десятилетия, и ему есть что рассказать о них...
В мире сейчас известно около трехсот лабиринтов, главным образом в северных странах. О них сложено множество легенд, но ни одна не объясняет их назначение. В Ирландии и Англии, например, ходило предание о том, что на подобных спиралях лунными ночами танцуют феи; норвежские саги рассказывают, что йотуны — могучие ледяные великаны — дробили мерзлые камни и из камней выкладывали лабиринты; в шведских сказках лабиринтами отмечали входы в свои подземные дворцы карлики-дворги. А на русском Севере, вплоть до нашего столетия, существовал обычай в память об особо важных событиях «класть вавилоны». Этнографы описывали обряд, но смысла его никто объяснить уже не мог... Тайна лабиринтов остается неразгаданной.
— Пока! — заметил Евтушенко и упрямо наклонил голову.
Владимир Афанасьевич еще не ведает, что мы будем обмерять с ним каменные витки близ Кандалакши, искать лабиринт под водой в Бабьем Море и на Кемлудском архипелаге, высматривать спиралевидные фигуры на Терском берегу, но так и не определим, культовое ли было первоначальное предназначение этих странных каменных сооружений или, как предполагает его гипотеза, рыболовное. Впрочем, неудача не убавит его энтузиазма. А сейчас Евтушенко с жаром доказывает:
— Все сорок с лишним беломорских лабиринтов стоят у самого моря. Почему? А вот почему. Представьте себе прилив три тысячи лет назад. Рыбы, разумеется, несравнимо больше; она заходит в лабиринт вместе с водой, набивается в эти коридоры и тупики. А в отлив древний охотник собирает улов...
Тишину острова нарушает шумное разноголосье туристов. Девочка лет восьми подходит к лабиринту и... принимается, что-то напевая, скакать с витка на виток до центра и обратно.
— А это — иллюстрация к еще одной гипотезе. Неверной, конечно,— нимало не смущаясь, комментирует сценку наш «лабиринтщик».— Некоторые полагают, что «вавилоны» служили для праздничных обрядов и игрищ...
В нескольких часах хода от Соловков лежит архипелаг Кузова. «Полярный Одиссей» бросил якорь у восточной оконечности острова Большой Немецкий Кузов.
Необитаемый остров... В прозрачных голубых бухтах ловили рыбу непуганые выводки гаг, а в хвойной поросли порхали отъевшиеся на ягодниках рябчики. Почти час карабкались мы к вершине острова, обдирая колени о скользкий гранит, нащупывая в склоне трещины, цепляясь за шершавый податливый ягель. И когда добрались до вершины, остановились ошеломленные. Со всех сторон под свист колючего ветра на нас, казалось, надвигались десятки рассерженных каменных богов... Мы не были готовы к мрачному великолепию пантеона, хотя и знали, что поднимаемся на плато сеидов.
Каменные идолы саамов — сеиды — сделаны по одному образцу: ножки из булыжника, массивная глыба-туловище, голова — столбик из мелких камней. Среди них встречаются исполины по нескольку тонн весом и совсем маленькие сеиды, которые под силу перенести одному человеку. Увы, по-видимому, туристы проделывали это нередко: многие сеиды разрушены. Сто сеидов Большого Немецкого Кузова и почти двести соседнего Русского Кузова — уникальные святилища, не имеющие аналогов в мире, но до сих пор никто не взял их под мало-мальски эффективную защиту. И, словно наказывая людей за невнимание, сеиды упрямо оставляют без ответов вопросы ученых. Были ли каменные идолы домашними богами лопарей-саамов? Или, поклоняясь им, они поклонялись предкам? А может, сеиды, которым саамы еще сто лет назад приносили жертвы — рыбу, тюлений жир, оленью кровь, внутренности,— символизировали души погибших охотников, а количество камешков на глыбе — число тех, кто не вернулся с промысла? Загадки, загадки, загадки... Даже датировать сеиды хотя бы с приблизительной точностью пока не удалось, поскольку на них нет следов прямой обработки.
— Посмотри...— негромко позвал меня Вадим Бурлак. Присев на корточки, начальник нашей экспедиции пристально вглядывался в средних размеров сеид. Я подошел.— Ничего не видишь? — Я ничего не видел.— Ну же, напряги фантазию! Олень! — подсказал Вадим. И тут я увидел. Восемь камешков, составленных в столбик на плоскости глыбы, отбрасывали на ее поверхность странную тень: в ней действительно угадывалась оленья голова, увенчанная раскидистыми рогами. Театр теней?! Мы перебежали к соседнему сеиду, третьему, десятому — теней, напоминающих силуэты животных или птиц, не удалось усмотреть. Более того, вернувшись к «оленьему» сеиду, мы уже не увидели и рогатой головы.
«Шутки воображения»,— посмеивались мы, спускаясь с вершины острова.
И лишь когда Кузова исчезли из виду, слившись за кормой с горизонтом, пришла на ум запоздалая мысль: а что, если тень появляется только при определенном положении Солнца? Строго в определенный час. Или минуту?..
Человек возился на берегу с лодочным мотором, не отвлекаясь ни на «Полярный Одиссей», вставший на якорь в кабельтове от острова, ни на катер, в котором мы двинулись в его сторону, к кордону Красному — двум рубленым избушкам и дощатому сараю на краю леса.
По отлогим деревянным стланям, заменявшим причал, мы вытащили катер на берег. Человек — судя по фуражке, это был лесник — по-прежнему не обращал на нас внимания, всецело поглощенный своим стареньким «Вихрем». Подошли, поздоровались. Лесник принялся внимательно изучать наши бумаги и, когда мы уже потеряли надежду дождаться от него хоть слова, протянул руку.
— Клоковский Юрий Сергеевич. Здравствуйте.— Лесник улыбнулся и из угрюмого пожилого чернобородого помора вдруг превратился в общительного человека лет тридцати пяти, с неторопливой складной речью.— Рад гостям. Я ведь тут один на все девять Кемлудских островов...
Юрий рассказал, что уже третий сезон сидит на островах, а сезон — с апреля и аж по Октябрьские. Раньше работал шофером в Кандалакше, попал в аварию, два года мыкался по больницам, думал, не жилец боле. А как дело на поправку пошло, решил пойти в лесники — к природе ближе. Обратился в дирекцию заповедника — взяли. Определили сюда, на Кемлуды.
— Не скучно ли? — повторил Юрий наш вопрос.— Да разве с таким хозяйством заскучаешь: полдня надо, чтобы объехать только. А главное — душе здесь радостно. Вот пойдемте, покажу Красный...
Мы идем за лесником по тропке, едва заметной в сухом пружинистом мху. Тропинка вьется по-над берегом среди низкорослых пушистых сосенок и чахлых берез, огибает смородиновые кусты, кружит по ягодным полянам — брусничным, черничным, морошковым. Воздух душист и сладок, кажется, он настолько напоен ягодным нектаром, что становятся липкими губы. Но ягод пока нет — только началось цветение.
— Много ли в сезон ягоды, Юрий Сергеевич?
— Как не быть! И ягода, и грибы. Без них-то и загрустить можно, поди. Консервы мясные — дефицит, коровенку можно было б завести — так в заповеднике не положено, а на одной треске и макаронах сидеть не очень чтобы... Так что ждем не дождемся июля, когда грибы-ягоды пойдут.
— Кто ждет? — не понимаю его «ждем».
— Как кто? Птицы ждут. Звери. Я. Да еще три десятка таких, как я!
...Днем позже, когда «Полярный Одиссей» пересек на широте 66°33' линию Северного полярного круга и пришел в порт Кандалакшу, директор Кандалакшского государственного заповедника Геннадий Трифонович Коршунов подтвердил слова лесника. Почти 60 тысяч гектаров заповеданной площади, раскинувшейся на берегах Белого и Баренцева морей и сотнях больших и малых островов, охраняют всего тридцать пять лесничих и лесников. Не густо. И все же в деле охраны природы, как нигде, качество важнее количества: лучше один лесник, но преданный своему делу, как Юрий Клоковский, чем десяток случайных людей, которые вдруг возомнят себя полновластными хозяевами вверенной им территории. В этом мнении были единогласны все сотрудники Кандалакшского заповедника, с которыми нам удалось поговорить,— считанные, но беззаветно влюбленные в свою работу энтузиасты. Именно благодаря им в этой северной заповеди Советского Союза спасен от полного уничтожения тевяк — серый, или горбоносый, тюлень; гнездятся тяжелые ширококрылые гаги, чуть было не истребленные из-за их легчайшего и исключительно теплого пуха; роют норы, чтобы отложить туда одно-единственное яйцо, тупики — редкие забавные птицы с массивным, как у крупного попугая, алым клювом; галдят на птичьих базарах, не опасаясь человека с ружьем, десятки тысяч кайр, чаек-моевок, поморников, бакланов, крачек...
«Полярный Одиссей» отчаливает из Кандалакши вечером, и после нескольких часов хода капитан Виктор Дмитриев заводит шхуну в укромную бухточку, чтобы перестоять ночь. Но едва якорь, прозвенев цепью о клюз, ложится на дно, из-за мыса вылетает катер и мчится к нам. В катере лесник, который сообщает, что мы зашли в заповедные воды, и, не желая ничего слушать, решительно предлагает покинуть бухту. После непродолжительных и тщетных попыток вступить в переговоры снимаемся с якоря и уходим. Впрочем, эпизод этот скорее радует, чем огорчает: если в заповеднике все лесники такие, то браконьерам здесь особо не поживиться.
На ночлег останавливаемся в Пильской губе, укрывшись от ветра за продолговатым лесистым островком. Хотя уже третий час ночи, спать не хочется — солнце, багрово-красное, как шар раскаленного стекла на трубочке стеклодува, зависло высоко над горизонтом, и непонятно, то ли это закат, то ли восход...
От Умбы до тони Лев-Наволок добираемся на рыбацкой мотодоре — нас с Алексеем Татарским, врачом экспедиции, согласился подбросить приемщик рыбы. Идем час, другой: ветер боковой, изрядная качка...
Наконец показывается тоня — небольшая бухточка между двух валунов и избы на опушке леса. Навстречу мотодоре отчаливает карбас с тремя рыбаками в оранжевых роконах. Поравнявшись с нами, один из них вместо приветствия гневно кричит: «Все! Хватит! Еду в суд. Я им покажу! Селедку губят! Тоннами!» Алексей — он принимает самое деятельное участие в экологической программе экспедиции — не оставляет эти слова без внимания. Выясняем, кто губит селедку и как. Оказывается, тара. Было на тоне всего пятнадцать ящиков. Когда сельди ловилось мало, для оборота хватало: приедет приемщик, десяток заберет, десяток взамен оставит. А вчера пошла рыба! Мигом все емкости наполнили, сети полны, аж тонут, а выбирать нельзя — куда сложишь добычу? Еще сутки, и пропадет рыба, испортится в ставнике.
— А я тут при чем? — огрызается приемщик.— У меня таких тоней знаешь сколько, и до каждой — пятнадцать-двадцать километров. Почем мне знать, где идет рыба, а где не идет?
— Так рация, наверное, нужна? — робко вставляю я, и мужики смотрят на меня так, будто я предложил оснастить сети компьютерами. Все ясно: для кого двадцатый век, а у беломорских рыбаков как не было раций, так и нет и, похоже, не предвидится. Но наивная моя реплика все же помогает. Рыбаки успокаиваются, и мы все едем на ту сторону залива к ставному неводу. Над ним снежными хлопьями вьются чайки — признак богатого улова. Пенопластовые поплавки едва виднеются над водой.
— Килограммов шестьсот,— определяет на глаз бригадир.
Бригада выбирает сеть, тут же на волне сортируя улов.
Для чаек начинается самый настоящий пир, они возбужденно кричат, заглушая наши голоса, набивают зобы, садятся, отяжелевшие, на воду, но и тут продолжают подбирать даровую добычу.
Возвращаемся к тоне, оставляем полный почти до бортов карбас на берегу и идем в избу греться. Я гляжу на руки рыбаков — красные, шершавые, с опухшими суставами.
— Все ими,— замечает мой взгляд бригадир,— и ставишь, и выбираешь, и присаливаешь. А вода ледяная... Не все выдерживают. Вот в этом году у нас молодой здоровый парень заменился, Серега,— по рукам экзема пошла.
На раскаленной печной плите появляется чайник, сковорода со свежей селедкой. «Любите беломорку-то?» — спрашивают нас с доктором.
Затруднительный вопрос: пробовать не доводилось. Только недавно на биостанции, на мысе Картеш, от биолога Олега Филипповича Иванченко узнали, что сельдь — самая важная промысловая рыба Белого моря. Испокон веков поморы говорили: «Море — наше поле», и главным урожаем с этого поля была беломорка. И кормила она рыбаков, и заработок давала почти гарантированный, и даже сусло для скота из нее делали. Черпали из моря без ограничения, сколько хватит сил. Море держалось, пока не появились мощные промысловые суда и тралы, а план по рыбе следовало перевыполнять, и чем больше, тем лучше. Бездумный промысел изрядно подкосил сельдяные запасы, а тут еще неизвестно отчего погибла морская трава зостера — лучшее природное нерестилище для беломорки. И на убыль пошла сельдь, да так стремительно, что поморы стали забывать вкус беломорки...
С опозданием промышленность забила тревогу, обратилась к ученым. С помощью науки исчезновение сельди остановили. Олег Филиппович, со студенческих лет занимающийся искусственным разведением беломорской сельди, показал нам сетяные субстраты-дели, на которые охотно мечет икру беломорка; расчет глубин, температур, технологических режимов, при которых выживает максимальное количество оплодотворенных икринок; лотки с мальками, инкубированными на биостанции. И наконец, продемонстрировал ловушки-нерестилища, которые позволяют и икру принять и сохранить, и отнерестившуюся рыбу выловить. Эти ловушки — гордость его лаборатории. Медленно, но достаточно уверенно сельдяные запасы в Белом море восстанавливаются, и — кто знает? — может, в недалеком будущем посетители «Океанов» будут недоверчиво присматриваться к новинке с этикеткой «Сельдь беломорская».
И все же на вопрос лев-наволоцких рыбаков мы с доктором дружно отвечаем: «Любим!» И подсаживаемся к столу.
Приемщик оформляет квитанцию, забирает ящики с уловом. Трогаемся в обратный путь. Погода портится, чем дальше от Лев-Наволока, тем сильнее ветер. Дору швыряет так, что удержаться на скамье можно, лишь вцепившись в планку под фанерным потолком каютки. Лицо у доктора постепенно приобретает белый, а затем желтый оттенок. Заметив это, приемщик смеется:
— Что, кочковато наше поле поморское?
В обмелевшее устье Варзуги «Полярный Одиссей» не вошел, и, чтобы добраться до деревни Варзуга, что в тридцати километрах выше по течению, экипажу шхуны на время пришлось превратиться в пассажиров старенького тряского «пазика».
— Волнуюсь,— признался на подъезде к Варзуге наш боцман Александр Николаев. Он — редактор Карельского телевидения, объездил почти весь Север, а вот в Варзуге еще не бывал.— Ведь в Поморье древнее села, пожалуй, и нет. Тысячу лет стоит как стояло и здравствует. Чудеса! А ты слышал про Успенскую церковь? В 1674 году сами варзужане построили, без единого гвоздя. Пишут — шедевр деревянного зодчества... а вот, кажется, и она...
Из-за холма вынырнула отливающая серебром маковка, затем потянулся в небо стройный шатер, и вот на высоком берегу открылась вся церковь — ладная, высокая, с просторным нарядным крыльцом и изящными, набегающими один на другой ярусами.
— Нравится? — спросил встречающий нас председатель колхоза Петр Прокопьевич Заборщиков.— Понимаю. Сам иной раз иду по селу и глаз не могу оторвать. А ведь всю жизнь здесь.
Мы идем по пружинящему деревянному тротуару за председателем и нет-нет да оглядываемся на церковь, оставшуюся на том берегу Варзуги. Присматриваюсь к варзужским домам — как-то живет тысячелетняя деревня? Избы крепкие, основательные, со скотными сараями, огородами, палисадниками, на крышах торчат телевизионные антенны, во многих дворах стоят мотоциклы.
— Неплохо, похоже, живете, Петр Прокопьевич?
— Да вроде бы ничего,— отзывается Заборщиков,— хотя можно и лучше. Все-таки колхоз наш не из последних.
Скромничает председатель. В Умбе, Терском райцентре, нам рассказывали, что «Восходы коммунизма» — одно из лучших хозяйств, колхоз-миллионер: и семгу ловит, и овощи выращивает, и скот на мясо откармливает, и молоком весь район обеспечивает.
В клубе, новеньком, еще пахнущем краской, мы должны встретиться с варзужанами, но пока никого нет.
— Народ пойдет через час, не раньше,— объясняет Петр Прокопьевич,— только работу кончили. Вы вот пока наших певиц послушайте. Варзужский народный поморский хор.
У клуба уже собрались человек пятнадцать женщин в расшитых сарафанах, атласных передниках, ярких шалях, пришпиленных брошью к кофте. Волосы убраны в повойники — старинный головной убор в виде черной круглой шапочки с плоским верхом, перевитой красной лентой. У одних верх повойника расшит серебряными узорами, у других — речным жемчугом, которым с древности славилась река Варзуга.
С хором идем на «площадь» — высокую зеленую лужайку в конце села. Внизу переливается река, огибая остров; около лодочных мостков с восторгом плещутся ребятишки. Напротив — Успенская сторона с красавицей церковью, избами в два ряда, лесом на горизонте. В безоблачном небе висит нежаркое северное солнце и, кажется, вместе с нами завороженно смотрит, как на крутом откосе выстраиваются варзужские женщины в поморских нарядах и сильными голосами запевают: «Не на-а-па-дывай пороша...» И вот уже певицы пускаются в пляс, водят «ручейки» да хороводы...
С организатором Варзужского хора Александрой Капитоновной Мошниковой мы знакомимся только вечером в клубе — Александра Капитоновна последнее время мало выходит из дома. Годы... Прежде всего она интересуется, понравился ли нам хор: с хором, с поморскими песнями связана вся ее жизнь. Под ее руководством хор, которому в 1986 году исполнилось полвека, стал известен в Мурманской области, Ленинграде, Москве, получил звание народного, записал пластинку, удостоился золотой медали ВДНХ...
После беседы с варзужанами о самом главном — судьбе планеты, ядерной опасности, борьбе за мирное будущее, которую ведут люди доброй воли всей Земли, миролюбивой политике Советского Союза,— мы расстилаем на сцене клуба листы с воззванием в защиту мира. На них уже оставили свои подписи жители городов и сел, где побывал «Полярный Одиссей», рыбаки на тонях, моряки, лесники заповедных островов.
Первой воззвание подписывает Александра Капитоновна. Следом за ней — присутствующие в зале старики, затем люди помоложе, после них — дети. Гляжу, как на ватмане растут столбцы подписей, и вдруг замечаю, что чуть ли не треть всех фамилий — Заборщиковы.
— Нас и правда почти треть,— улыбается Петр Прокопьевич,— человек сто Заборщиковых. Давно в Варзуге живем...
Заборщиков приглашает к себе на чашку чая. Сидим за большим, основательным, как и все в Варзуге, прямоугольным столом и пьем из крутобокого самовара чай с морошкой, в печи уютно потрескивают березовые поленья, а я все гадаю, в чем секрет долголетия Варзуги. Может, место такое исключительное? Земли неплохие, река чистая, рыбная, лес под боком...
— Хорошее место,— соглашается Петр Прокопьевич,— предки знали, где селиться. Только одного места мало. Сколько добрых мест в Поморье обезлюдело, потому что корни не берегли. Гнались за сегодняшним, а завтрашнее потеряли. Кузомень-то видели?
Да, мы уже видели Кузомень, стоящую в устье той же Варзуги. Добротные еще, но уже мертвые избы, мертвая двухэтажная рубленая школа, мертвая улица, занесенная песком... Песок здесь хозяин, ему принадлежит теперь Кузомень — когда-то самая богатая терская деревня. Щедро оделяла всем поморов здешняя земля, брали от нее, не задумываясь, вырубали лес, корчевали пни, жгли негаснущие костры под железными сковородами солеварок в XVII, XVIII, XIX веках — и погибла почва, наказав потомков через несколько поколений. Впрочем, и самих виновных настигла кара даже после смерти: как апофеоз всеобщего запустения возвышается над Кузоменью кладбищенский холм, но не холм это уже, а дюна — огромные трехметровые кресты где перекосились, где попадали, а из-под осыпающейся почвы, людским бездумием обращенной в песок, выползают полуистлевшие домовины...
— А Варзуга потому жива,— заключил Петр Прокопьевич,— что не обирали варзужане никогда будущие поколения. Что получали от отцов, то детям, не убавив, передавали. И лес, и землю, и речку. И песни. И память.
Мы распрощались с председателем, переправились на Успенский берег. Не удержавшись, я еще раз подошел к церкви. В темном от времени рубленом восьмерике, подпирающем шатер, желто поблескивали сосновые бревна.
Совсем свежие бревна. Поставленные взамен прогнивших лесин чьими-то заботливыми хозяйскими руками.
Горло Белого моря, стиснутое Кольским полуостровом и Зимним берегом, клокотало, плескало о борта шхуны маленькие злые волны, а за Пялицей, поменяв попутное нам течение на встречное, обволокло «Полярный Одиссей» густым серым туманом...
Беломорское горло всегда пользовалось у поморов дурной славой — каждый год с промысла не возвращались чьи-то кочи и шняки, и тогда говорили: «Горло их проглотило...» Особенно не любили поморы огибать мыс перед Иоканьгским заливом, там, где Белое море соединяется с Баренцевым. Ходила легенда, что у мыса водятся гигантские морские черви: они нападают на проходящие суда, топят их, буравя деревянные днища, а моряков пожирают. Привозили какого-то святого старца заговаривать злокозненных червей, после этого мыс стали называть Святым Носом, однако поморы вплоть до XIX века предпочитали на мурманский берег ходить не вокруг мыса, а волоком через узкий перешеек в его основании.
Увы, благоразумный путь поморских мореходов для «Полярного Одиссея» недоступен. Еще двое суток мы идем на север в сплошном тумане, ориентируясь по лоции и береговым радиомаякам: Сосковец, Вешняк, Орловский, Городецкий, Лумбовский... Святоносский!
Еще немного усилий, и на скалистом островке севернее мыса появляется шест с памятной табличкой: «Беломорская экспедиция журнала ЦК ВЛКСМ «Вокруг света», 1986 год. Мыс Святой Нос».
Впереди — вторая половина пути.
Горло Белого моря. Сулой
Святой Нос еще отчетливо виден за кормой, но мы не оглядываемся: предстоит пересечь Горло Белого моря в самой широкой его части, которую иногда еще называют Воронкой. Курс — на мыс Канин Нос.
С каждой милей крепчает северовосточный ветер — межник, упираясь нам в левый борт. По палубе ходим в спасательных жилетах и с каким-то отрешенным любопытством, будто со стороны, наблюдаем, как все сильней раскачивает шхуну бортовая качка, все ниже кланяются мачты потемневшему Белому морю. Впрочем, Белому ли?
Мы идем по границе Белого и Баренцева морей, и трудно определить, где кончается одно и начинается другое море. Да и не до этого. «Полярный Одиссей» вошел в зону сулоя — явления для Мирового океана довольно редкого и почти постоянного для Горла, где сталкиваются противоположные ветры и течения, смешиваются холодные беломорские воды с теплым крылом Гольфстрима. Поморы называют сулои «толкунцами», и это название лучше всего, пожалуй, передает суть этого явления — толчею волн. И вот уже мы смотрим, как взметаются широкие длинные языки трехметровых волн, а на них, толкаясь, прыгают волнышки поменьше, и оттого большие волны бурлят, пузырятся. Когда волны начинают перехлестывать палубу — а это уже баллов шесть,— спускаемся в кубрик.
...Утром волнение все еще ощущается, но это уже не шторм. До Канина Носа еще часа два ходу, но «Полярный Одиссей» ложится в дрейф. Здесь, на границе Белого и Баренцева морей, наша экспедиция, посвященная Международному году мира, должна спустить на воду символический «круг мира».
Это действительно круг — судовой спасательный, который мы заранее выкрасили алой краской, а в середину вставили голубой диск с изображением земного шара. И с этой маленькой рукотворной планетки, которую поддержит на волнах спасательных круг, взлетает, расправляя крылья с надписью «VITA PAX EST» — «Жизнь — это мир»,— белоснежный голубь мира. Мы спускаем «круг мира» за борт и долго следим за пенопластовым голубком, уносимым течением.
Канин Нос. Программа «Поморский коч»
К полудню в дымке приподнявшегося тумана обозначилась длинная каменная гряда — Канин Нос. Старинные лоции не рекомендовали мореходам приближаться к этому мысу: десятки поморских судов исчезали здесь бесследно, в народе ходили легенды о злых канинских духах...
Берем курс на юг, идем параллельно полуострову и, заметив удобное для высадки место, отправляем на берег катер. В десанте — капитан Виктор Дмитриев и научный сотрудник Карельского краеведческого музея Михаил Данков, главные энтузиасты программы «Поморский коч».
— Ты не представляешь, что такое коч,— выговаривал мне Дмитриев еще при первой встрече в Петрозаводске, на республиканской станции юных техников, где Виктор преподает техническое творчество.— Поморы на кочах избороздили все северные моря, ходили на Грумант, к Мангазее в Обской губе, есть предположения, что добирались даже до Аляски. И все это на деревянных одномачтовых суденышках с прямым парусом и несколькими парами весел. Конечно, были и другие суда у поморов — лодьи, юмы, шняки,— каждое со своими особенностями в зависимости от назначения. Однако коч — самая древняя, так сказать, базовая модель, за сотни лет доведенная до своего конструктивного оптимума. Но Петр Первый счел кочи устаревшими и сначала запретил их строить, а позже и вовсе приказал уничтожить, дабы не стояли они на пути «новоманерных», создаваемых по голландским образцам, кораблей. Старинные поморские секреты судостроения постепенно забывались. И сегодня никто не знает, каким в точности был коч...
Добавлю к словам капитана: пытаются это установить ребята из петрозаводского клуба «Полярный Одиссей». Восьмой год под началом Виктора Дмитриева они проводят отпуска в плаваниях по северным морям, где по крупицам собирают секреты шитья поморских лодок, беседуют со стариками, вглядываются в окатанные волнами деревянные обломки на побережьях — вдруг обнаружатся остатки коча?
— А если и вправду обнаружатся? — спросил я тогда Виктора.
— Будем строить коч — настоящий, поморский. И пойдем на нем по одной из поморских трасс — на Мурманский берег или в Сибирь, к былой Мангазее.
В эту экспедицию счастье уже улыбнулось искателям кочей в Кеми, где они познакомились со старым помором Григорием Андреевичем Белым, в роду которого из поколения в поколение передавались секреты строительства морских лодок. Григорию Андреевичу уже восемьдесят, но он крепок, энергичен, до сих пор его лодки считаются самыми прочными и долговечными у местных рыбаков. Конечно, сегодняшние моторные доры, которые делает Григорий Белый, отличаются от тех шестиметровых лодок, на которых он в двадцатых годах под парусом отправлялся за треской в Баренцево море, и все же многие приемы его ремесла корнями уходят в поморскую старину, это несомненно. Григорий Андреевич не держит их в тайне: как подготавливать корневища-кокоры на шпангоуты, какое сечение придать доскам обшивки, как стыковать деревянные узлы — все это «одиссеевцы» тщательно записали с его слов, сфотографировали и положили до своего часа в досье программы «Поморский коч».
...Катер возвращается, и по сияющему лицу капитана видно, что фортуна улыбнулась снова. Дмитриев перелезает через бортик, бережно прижимая к груди две бурых, изъеденных временем и влагой доски. «Смотрите! — торжественно объявляет он. И с величайшей осторожностью опускает находку на крышку трюма.— Вот так шили вицей!»
Мы рассматриваем сверленные под разными, отнюдь не случайными, углами отверстия, из которых торчат обрывки вицы — тонких гибких прутьев; изготовляли их обычно из корней можжевельника. Лодки, шитые вицей, были намного долговечней лодок на металлических заклепках, скобах или гвоздях.
— Доскам лет двести, не меньше,— замечает Миша Данков.— Что, пора строить коч, капитан?
Виктор отвечает с разумной осмотрительностью морехода: «Построим, дай сначала вернуться...»
Шойна. Красная рыба семга
В устье реки Шойны заходим, ориентируясь по вешкам, без которых могли бы его и не заметить,— устье теряется в изрезанных песчаных берегах, маскируется той же серебристой рябью, что и Белое море, прячется за желтыми дюнами. Как и в Кузомени, песчаные берега здесь — тоже дело рук человеческих, только не такое давнее.
Мы шли вдоль берега реки, по щиколотку утопая в песке, и разговаривали о судьбе этого поселка со старейшим жителем Шойны — Федором Семеновичем Широким. Федор Семенович — полвека в Шойне, хорошо помнит времена, когда в поселке жило почти две тысячи человек действовал свой рыбозаводик, а колхозные баркасы брали полные невод и тралы на канинских тонях. Рыбы было столько, что порой тянули трал прямо у самого устья. А с пятидесятых годов все вдруг пошло наперекосяк: уловы резко снизились. Вычерпали рыбу тралами: видно, не по миске ложка оказалась. И те же тралы судя по всему, сдвинули камни на дне, порвали придонную растительность — и пополз из моря на берег песок...
Невеселый рассказ Федора Семеновича оборвал всплеск — мощный резкий, наполненный каким-то погремушечным шелестом. И тут же второй шлепок, почти сразу за первым. Я повернулся — на воде расходились круги.
— Семужка сыграла! — просиял Федор Семенович.
Сердце сразу заколотилось, и мысленно выбранил себя за то, то вышел на реку без спиннинга. Вспомнились слова известного натуралиста прошлого Л. П. Сабанеева о том, что для рыболова выудить семгу — все равно что охотнику застрелить льва, но тут же охладило сознание, что ныне семга для любительского лова — табу...
— А разве заходит в Шойну семга, Федор Семенович?
— Почему же нет? Она, почитай во все канинские реки заходит. И в Несь, и в Чижу, и в Шойну, и в Сегжу. Вот же — само название говорит. Меньше ее стало, конечно, все берем и берем... Хотя, я слышал, и разводить ее пробуют на той стороне?
Да, на Терском берегу, в Умбе, и в Карелии, в Кеми, действуют рыбопитомники, где инкубируют мальков семги, выращивают их до трехлетнего возраста и только тогда, мало-мальски подготовленных к самостоятельной жизни, выпускают в реку. Выпускают мальков ежегодно сотнями тысяч, но сколько их добирается до моря, а тем более сколько возвращается в родные воды на нерест, неизвестно. Директор рыбопитомника в Умбе Юрий Михайлович Чегодаев с грустью рассказывал, что в желудке одной пойманной щуки — а щуки в Умбе, закрытой для рыболовов-любителей, развелось множество,— нашли однажды до 150 семужьих мальков. Это при себестоимости 14 копеек штука! Совсем неплохой щучий завтрак — ценой в 21 рубль... Но и ту семгу, что избежит щучьих пастей и чаячьих клювов, на северных морских пастбищах подстерегают ловушки и сети скандинавских рыбаков. Пораженный столь «альтруистическим» производством, я с надеждой спросил тогда умбских ихтиологов, наверное, и нашим рыбакам, в свою очередь, попадается семга, разведенная в Скандинавии? «Может, и остается,— услышал я в ответ,— только, например, в Норвегии семгу выращивают сразу до товарного веса в специальных морских садках. Почти без потерь, но уж очень это дорогой процесс!» Конечно, рыбоводы рады бы внедрить современную технологию, но для этого их руководство должно переставить акценты и говорить: «Дорогой процесс, но зато почти без потерь...»
И все же, напрягая из последних сил свои скромные мощности образца сороковых годов, беломорские рыбопитомники делают что могут, и по-прежнему, хоть и сильно поредевшие, стаи красной рыбы поднимаются каждый год в исконно семужьи реки: Умбу, Варзугу, Семжу, Мезень. А рыбаки, следуя рекомендациям ихтиологов, ловят теперь по научно-обоснованному режиму, через день поднимая в реках сети и пропуская вверх по течению идущую на нерест семгу — самую могучую, самую красивую, самую быструю рыбу Севера. И самую вкусную.
— Семужку красной зовут не только за мясо, но и за пригожесть. Без семги и представить себе Поморье трудно. Как луг без травы или лес без деревьев,— говорит Федор Семенович, приглядываясь к сверкающей ленте реки.— Смотри, вон там сейчас сыграет!
В том месте, куда указывает Федор Семенович, вода вдруг расступается, и из нее плавно, будто космический корабль на старте, поднимается серебристое рыбье тело. Показывается широкий хвостовой плавник, и тут рыба изгибается, мощно ударяет хвостом и на метр взмывает в воздух. В полете она вибрирует, словно отряхивает с себя капли, затем переворачивается и, шлепнувшись о воду тугим боком, исчезает в фонтане радужных брызг.
— Что, красна рыба семужка? — спрашивает Федор Семенович.
— Красна,— отвечаю я, не в силах отвести глаз от реки, где ходит, а может, сейчас снова «сыграет», семга.— Ох, красна...
Архангельск. В гостях у Ксении Петровны Гемп
«Полярный Одиссей» спускался на юг. По левому борту проплывали и исчезали за горизонтом беломорские берега — Канинский, Конушинский, Абрамовский, Летний, остров Моржовец, село Нижняя Золотица,— и все реже становились туманы, все теплее припекало солнце, словно решив отогреть нас после Заполярья.
Архангельск встретил экспедицию совсем южной погодой, а Северная Двина — синей теплой водой. Едва шхуна пришвартовалась к причалу яхт-клуба «Водник», на борту ее не осталось никого, кроме вахтенных. И конечно, радиста, кандидата в мастера спорта СССР Андрея Авдышева. Как и во время предыдущих стоянок, Андрей остался в радиорубке, и снова летели в эфир позывные экспедиции «EKI НБР», и кто-то принимал сигнал, и завязывался короткий диалог-знакомство, и снова Андрей как заклинание твердил в микрофон: «Я — елена-константин-один-николай-борис-роман…»
Надо сказать, что преданность радистов-любителей своему увлечению поразительна. Они готовы сутками не отрываться от трансиверов, лишь бы установить минутный контакт и обменяться позывными с неизвестным радиолюбителем на другом конце света. Так или иначе, радиолюбители страны уже оказали значительную помощь экспедиции, поддерживая нашу связь по ходу маршрута с редакциями в Москве, партийными и комсомольскими организациями да и с семьями тоже.
Итак, Андрей остался в радиорубке, а мы — капитан, карельские тележурналисты, они же матросы, Александр Захаров и Сергей Никулин, и я — отправились в гости. Нас ждет Ксения Петровна Гемп — старейшая писательница, этнограф, исследователь истории освоения Севера.
Точно в назначенное время — нас предупредили, что у Ксении Петровны день расписан по минутам, много работы,— входим в новый белокирпичный дом на набережной. Ксения Петровна открывает дверь сама, немного помешкав после звонка: после зимней травмы она вынуждена передвигаться на костылях. Но нас встречает не измученная болезнью, а энергичная, подтянутая старая женщина с живыми внимательными глазами и доброй улыбкой.
Приняв цветы и усадив нас в гостиной, Ксения Петровна с интересом расспрашивает о маршруте экспедиции. Все острова, бухты, берега, где бросал якорь «Полярный Одиссей», ей хорошо знакомы, и она радуется от души, когда узнает, что там-то и там-то все идет хорошо, и переживает, услышав о запустении, бесхозяйственности, чиновничьем равнодушии.
Почти вековая жизнь нашей хозяйки неразрывно связана с жизнью Поморья. Это та самая Ксения Гемп, которая в 1912 году танцевала в Архангельске прощальный вальс с Георгием Яковлевичем Седовым, дружила до последнего дня с его женой Верой Васильевной, лично знала Я. Нагурского, В. Русанова, И. Папанина, О. Шмидта...
Мы беседуем с Ксенией Петровной об экологии Белого моря и полярных исследованиях, памятниках древнего зодчества и северных промыслах, обсуждаем конструкции допетровских поморских судов — обо всем, что связано с Севером, у писательницы свое суждение, основанное на огромном опыте и энциклопедических знаниях. Ксения Петровна показывает нам рукопись, над которой работает сейчас: это будет книга о тех, кто первым прокладывал трудные северные трассы.
Во время разговора я разглядывал стеллаж с книгами во всю стену: Лев Толстой и БСЭ, альманахи «Рассказ» и Брем, переплетенные в кожу фолианты со старинными надписями на корешках и книги на французском — Ксения Петровна в свое время окончила знаменитые Бестужевские курсы. Н а старом дубовом комоде две фотографии в рамках: на одной — Ксения Гемп в одеянии сестры милосердия времен первой мировой войны, на другой — Владимир Ильич Ленин. Над комодом висит деревянная аппликация в виде парусника, подарок школьников.
Прощаясь, спрашиваем, что Ксения Петровна хотела бы пожелать молодым исследователям Севера.
— Необходимо, чтобы молодежь никогда не забывала тех, кто творил здесь, и развивала бы их труды. И успехов пожелаю, и новых открытий. А открытий еще можно сделать очень и очень много...
Кондостров. Следы на граните
Кондостров — один из немногих среди сотен беломорских островов, которые удостоились места на карте атласа СССР, а в Онежской губе он вообще самый крупный. И все же с борта «Полярного Одиссея», вставшего на якорь в сотне метров от Кондострова, он весь просматривался как на ладони, от южной до северной оконечности. И ничего необычного не угадывалось в его густом зеленом криволесье, крутых скалистых берегах, песчаных подковах отмелей или небольшом каменном мысе напротив другого необитаемого острова со странным названием Пневатый.
Но лишь немного мы углубились в лес, как оказались в густых зарослях голубики. За голубичником открылись моховые болота, расцвеченные морошкой в красные, розовые, желтые тона; там, где болото светилось янтарем, морошка была самая спелая, кисло-сладкая — ягоды даже при легчайшем прикосновении пускали густой ароматный сок. Стояли последние дни июля, погожие, солнечные — самый ягодный сезон...
Так, от ягодника к ягоднику, бродили мы по острову, наслаждаясь нетронутой человеком природой, пока не наткнулись на старые прогнившие столбики с узкими прорезями. Решив, что в них крепились жерди ограды, мы двинулись вдоль столбов и вскоре вышли к истлевшей от ветхости избе. Рядом, в зарослях мха и черники, угадывался сруб колодца. Поодаль — развалины небольшого сарая. Что тут было? По всей видимости, монашеский скит, рыбаки или охотники на морского зверя не стали бы строить дом в глубине острова. Чуть позже мы нашли целую сеть длинных, по нескольку километров, осушительных канав и утвердились в своем предположении: столь большой и кропотливый труд могли взять на себя только монахи.
К концу дня мы вышли на скалистый мыс, который утром рассматривали с «Полярного Одиссея», и там обнаружили еще один след, оставленный былыми обитателями Кондострова. Да еще какой след! От края леса до самой оконечности мыса по скалистому откосу тянулась... дорога. Она была вымощена массивными каменными плитами, ее протяженность не менее двухсот метров, а ширина — почти три метра. По такой дороге к морю могла подъехать повозка с любым грузом.
Что же возили обитатели Кондострова на мыс, что грузили на лодьи и кочи?
Ответ — или только подсказку к ответу — мы нашли в начале циклопической дороги и на соседнем острове Пневатом, который в отлив соединяется с Кондостровом высыхающей перемычкой. На обоих островах добывали гранит, чему свидетельство — оставленные каменотесами блоки со следами обработки, совсем готовые, доведенные до нужных размеров, и только надсверленные, но не расколотые. Технология, в старину применявшаяся довольно широко, была такова: мастера сверлили в глыбе ряд отверстий, забивали в них деревянные клинья, поливали водой. Клинья разбухали, разрывая монолит по намеченной линии.
И все же, куда отправлялись каменные блоки с Кондостровских карьеров? Пока неясно. Но ведь в Беломорье есть и другие загадки: на некоторых островах, где нет ни единого камня, стоят целые монастыри из гранита, неизвестно откуда привезенного.
Кто знает, может быть, загадка и загадка могут дать отгадку?
Беломорск. Памятники и память
Днище «Полярного Одиссея», еще месяц назад иссиня-черное, теперь покрыто пучками бурых водорослей,
но краска не отошла, нет ни ржавчины, ни вмятин. Старенький корпус судна экспедицию выдержал. Еще раз проходим с аквалангами вдоль днища — я по левой стороне, Юрий Полняков, наш стармех, по правой — и всплываем на поверхность, хотя покидать подводный мир не хочется: в тени шхуны снуют мелкие пикши и наважки; парят «морские ангелы» — полупрозрачные голотурии, в чье овальное студенистое тело словно продеты искрящиеся нити... У трапа, волнуясь, капитан ждет результатов осмотра: ну, как там? Не сговариваясь, поднимаем большие пальцы: все в порядке, капитан, можно следовать в Беломорск!
В Беломорск входим красиво, под всеми парусами, на пирсе нас встречают те, кто вроде бы совсем недавно провожал в плавание. Однако торжества по случаю завершения беломорской «кругосветки» назначены на завтра, и потому решаем съездить в Залавругу, где находится уникальный художественный памятник неолита — петроглифы «Бесовы следки».
Сначала идем в Новую Залавругу, в устье реки Выг, где среди зеленых пойменных лужаек вровень с землей лежат камни, десятки камней, сплошь покрытые какими-то значками.
— Поглядите на эту группу петроглифов, они еще неплохо сохранились,— приглашает экскурсовод и ведет к этим отчетливым петроглифам... по тем, которые «сохранились плохо». Мы идем, попирая каблуками каменную картинную галерею, и чувствуем себя невольными соучастниками какого-то чудовищного акта вандализма. Выясняется, что по петроглифам ходят все приезжающие сюда, некоторые даже разводят на камнях костры, дабы испить чайку после познавательной экскурсии.
Удивительно ли, что из 62 групп петроглифов в Залавруге, еще несколько десятилетий назад вполне различимых, более или менее сохранились лишь четыре группы?!
В Старой Залавруге над петроглифической группой «Бесовы следки» поставили павильон. На массивном валуне — изображения пляшущего человечка и следов его босых ног (отсюда и название «Бесовы следки»), а также силуэты оленей, лосей, лодок с гребцами, странных длинношеих животных — то ли лебедей, то ли бронтозавров. Всего триста петроглифов. А когда полвека назад их впервые изучал писатель А. М. Линевский, петроглифов было 470! Но скоро их будет еще меньше: изображения разъедает известка, которая капает с потолка, помещение не отапливается, и влага, попавшая в углубления, выбитые каменным отбойником пять тысяч лет назад, зимой замерзает. А то, что вода при замерзании расширяется и способна раскрошить любой камень, известно каждому школьнику.
— Увы, никто не знает, как спасти петроглифы от воздействия ветра, воды, морозов,— вздыхает экскурсовод.— Не знает и не пытается спасти...
Ситуация с петроглифами в Залавруге, к сожалению, характерна для Беломорья. Избежавшее копыт татаро-монгольских орд, Беломорье стало своеобразным заповедником, где многие фольклорные традиции, ремесла, различные виды народного творчества были не только сохранены, но и подняты на уровень подлинного искусства. Прежде всего это относится к зодчеству. Ни гвоздя, ни железной скобы, дерево и топор — вот и весь исходный материал северного плотника. Да еще руки, оставившие по всему Северу сотни изб, амбаров, ларей, мельниц, церквей, часовен. Да не простых, а таких, что глядеть радостно, словно шепнул мастер над своим творением доброе волшебное слово...
Но памятникам деревянного зодчества, которые судьба уберегла от пожаров и разрушений, нужна наша забота. Без нее они погибнут, как гибнут сегодня «Бесовы следки» или древняя часовня в селе Гридино, или лодка XVIII века в Сумском Посаде, которую «реставраторы» выкрасили бурой паркетной краской, предварительно выбросив все «лишнее»: мачту, парус, руль, скамьи, уключины... Однако Поморью не на кого надеяться, кроме как на нас, оно знает, что людская память спасла уникальные церкви в Варзуге, Кеми, Вирме, и протягивает людям в своих шершавых просоленных ладонях все, что еще цело сегодня и что завтра спасать уже будет поздно.
Раскрылись и сомкнулись, пропустив «Полярный Одиссей», ворота шлюза, и только теперь по-настоящему почувствовалось, что экспедиция окончена. Предстоял, правда, еще переход по Беломорско-Балтийскому каналу до Петрозаводска, но это же по пресной воде... А за кормой осталось Белое море с его необитаемыми островами и старинными поморскими селами, заповедные берега и ягодные болота, памятники истории и заполярные туманы.
Все то, с чем крепко-накрепко нас связали пройденные две тысячи миль...
Григорий Темкин
Журнал "Вокруг света" №5 (2560) | Май 1987
№6 (2561) | Июнь 1987
Оригиналы статьи находится здесь:
